Говард Фаст - Муравейник Хеллстрома.[Херберт Ф. Муравейник Хеллстрома. Фаст Г. Рассказы]

— У меня хороший немецкий. Вы это тоже знаете. Что будет, если я вовремя не вернусь в пакгауз?

Гринберг пожал плечами:

— Вот этого мы не знаем.

— Выходит, что я окажусь в мире, в котором мой отец — всего лишь маленький мальчик?

— Опять вы со своими парадоксами, — возмутился Зви. — Не советую. Это пагубно для вас и вашего рассудка.

— С моим рассудком все в порядке, — заверил я его. — Человек, стоящий одной ногой в преисподней, может не беспокоиться о своем рассудке. Вот тело мое меня беспокоит.

— Осталось четыре минуты, — мягко напомнил Гринберг. — Не могли бы вы подняться вот сюда, Скотт? Встаньте точно между электродами и прижмите саквояж как можно плотнее к телу.

— Сигары! — вспомнил я. — Боже, у меня нет с собой сигар!

— В то время сигары были лучше. Настоящая Гавана. Там и купите. А сейчас займите свое место!

Я схватил саквояж, поправил шляпу дедушки Гринберга и встал на указанное место.

— Займемся ногами, — сказал Гринберг, опускаясь передо мной на колени. Он пометил яркой краской пятки и подошвы моих ботинок. — Теперь не двигаться.

— Три минуты, — сообщил Голдмен.

— Вы выглядите чертовски эффектно в этом костюме и шляпе, — восхитился Зви.

— Долго меня не будет? — попытался выяснить я. — Я имею в виду ваше время. Сколько вам придется ждать моего возвращения?

— Ждать мы не будем. Если вам суждено вернуться оттуда, то вы не тронетесь с места и останетесь тут.

— Бред какой-то.

— Нет, это очередной парадокс, — пояснил Зви. — Я предупреждал вас — не думайте об этом.

— Две минуты, — сообщил Голдмен.

Зви положил руку на выключатель. Губы Голдмена беззвучно шевелились. Он то ли молился, то ли отсчитывал секунды.

— А вдруг что-нибудь окажется на пути? — сказал я неуверенно. — Какие-нибудь тюки, ящики. Как же смогут уместиться в одном и том же пространстве два тела. Меня просто расплющит?

— Этого не случится. Тоже парадокс.

— Откуда такая уверенность? Как вы можете знать?

Я был возбужден, испуган, мои нервы были на пределе.

Через несколько секунд я, со своим допотопным саквояжем и перламутровым перочинным ножом, унесусь сквозь время на семьдесят пять лет назад на каких-то координатах, порожденных бредовой логикой и основанных на каком-то неиспытанном и непроверенном уравнении. Что меня ждет: преисподняя, царство разума Божьего, ничто или мезозойская эра?

— Одна минута, — сказал Голдмен.

— Вы не хотите выйти? — в вопросе Гринберга звучала мольба. Он тоже боялся. Боялись все.

Я раздраженно потряс головой.

— Тридцать секунд, — отсчитывал Голдмен, — двадцать, десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, две, одна, ноль…

Я видел, как Зви нажал выключатель. Когда через двадцать девять дней, четыре часа, шестнадцать минут и тридцать одну секунду я вернулся, он все еще держал руку на выключателе и слышался отзвук мягкого голоса Голдмена, заканчивающего произносить «ноль». Я стоял на том же месте, они тоже стояли на своих местах, как в застывшей живой картине. Первым заговорил Зви:

— Где саквояж?

— Ради всего святого, дайте ему сесть и прийти в себя, — сказал Гринберг, помогая мне устроиться в кресле. Я дрожал как осиновый лист. Голдмен налил стакан бренди и поднес его к моим губам, но я отрицательно покачал головой.

— Вам холодно? — спросил Голдмен.

— У меня не шок. Просто я испугался и запыхался. Последние сто ярдов я был вынужден бежать и пробежал это расстояние за несколько секунд. Саквояж я бросил.

— Это не имеет значения.

— У него ничего не вышло, — горько произнес Зви. — Боже всемогущий, у него не получилось. Я знал это.

— У вас не получилось? — спросил Голдмен.

— Вот теперь я бы не отказался от бренди, — сказал я. Рука моя еще дрожала.

— Пусть он нам обо всем расскажет, — предложил Гринберг. — Никаких претензий и обвинений. Дайте ему высказаться откровенно, Зви. Вы меня понимаете?

— Семь лет, — в глазах Зви стояли слезы.

— И шесть миллионов долларов моих денег. Мы все кое-чему научились. Скажите нам, Скотт, вы вернулись?

Я посмотрел на Голдмена, на этого обреченного человека с опухолью, и заметил пренебрежительную, едва заметную ухмылку на его губах, как будто он давно обо всем знал.

— Вы вернулись?

Я выпил бренди, затем вынул из кармана две большие сигары и протянул одну Гринбергу, единственному среди них курильщику. После чего откусил кончик своей и прикурил. Гринберг уставился на сигару, которую держал в руках. Я глубоко затянулся и сообщил ему, что такой сигары сейчас уже не найти.

— Вы вернулись? — повторил свой вопрос Гринберг.

— Да, да. Я вернулся. Сейчас все расскажу. Но сначала дайте мне минутку отдохнуть и собраться с мыслями. Дайте вспомнить. Боже, дай мне память.

— Конечно, — согласился Голдмен, — вы должны вспомнить. Успокойтесь, Скотт. Сейчас вы вспомните.

Он, конечно, все знал, этот иссохший человек, к которому каждую ночь являлся ангел смерти. Голдмен обходился без координат и уравнений, но он бывал так же недалеко от Бога, как и я, и ему были знакомы страх и чудо такой встречи.

— Видите ли, — пояснил он Зви и Гринбергу, — ему надо вспомнить. Вы поймете это через несколько минут. Но ему нужно некоторое время для этого.

Гринберг налил мне второй стакан бренди. Сигару он так и не прикурил. Он продолжал ее рассматривать и вертеть в руках.

— Свежая, — пробормотал он, нюхая сигару. — Очень темный табак. Они, по-видимому, иначе обрабатывают табачный лист.

— Я вернулся, — сообщил наконец я. — Семьдесят пять лет. Все получилось: машина, уравнения, проклятые координаты — все сработало. Это напоминало болезнь, длившуюся несколько минут. Страшную болезнь. Мне казалось, что я умираю. И вдруг я оказался один в этом пакгаузе, с саквояжем в руках, на этом самом месте. Только… — Я сделал паузу и посмотрел на Голдмена.

— Только вы не могли вспомнить, — подсказал Голдмен.

— Как вы это узнали?

— О чем это вы, черт возьми? — потребовал Зви. — Что вы имеете в виду, говоря, что он не может вспомнить?

— Пусть он сам ответит.

— У меня пропала память, — начал я. — Я не знал, кто я и где нахожусь.

— Продолжайте.

— Это не так просто. Знаете ли вы, что такое потерять память, абсолютно ничего не помнить, стоять и не знать, кто ты и как здесь очутился. Это самый страшный из всех известных мне экспериментов. Это сильнее того страха, который я испытал, войдя в машину.

— А читать, писать, говорить вы могли?